[austerlitz]

не могу остановиться выбрала самое любимое ДОВЛАТОВ ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ ("Соло на ундервуде" и "Соло на IBM") Проснулись мы с братом у его знакомой. Накануне очень много выпили. Состояние ужасающее. Вижу, брат мой поднялся, умылся. Стоит у зеркала, причесывается. Я говорю: — Неужели ты хорошо себя чувствуешь? — Я себя ужасно чувствую. — Но ты прихорашиваешься! — Я не прихорашиваюсь, — ответил мой брат. — Я совсем не прихорашиваюсь. Я себя... мумифицирую. Хорошо бы начать свою пьесу так. Ведущий произносит: — Был ясный, теплый, солнечный... Пауза. — Предпоследний день... И наконец, отчетливо: — Помпеи! Дело было на лекции профессора Макогоненко. Саша Фомушкин увидел, что Макогоненко принимает таблетку. Он взглянул на профессора с жалостью и говорит: — Георгий Пантелеймонович, а вдруг они не тают? Вдруг они так и лежат на дне желудка? Год, два, три, а кучка все растет, растет... Профессору стало дурно. Сидели мы как-то втроем — Рейн, Бродский и я. Рейн, между прочим, сказал: — Точность — это великая сила. Педантической точностью славились Зощенко, Блок, Заболоцкий. При нашей единственной встрече Заболоцкий сказал мне: "Женя, знаете, чем я победил советскую власть? Я победил ее своей точностью!" Бродский перебил его: — Это в том смысле, что просидел шестнадцать лет от звонка до звонка?! Губарев поспорил с Арьевым: — Антисоветское произведение, — говорил он, — может быть талантливым. Но может оказаться и бездарным. Бездарное произведение, если даже оно антисоветское, все равно бездарное. — Бездарное, но родное, — заметил Арьев. Горбовский, многодетный отец, рассказывал: — Иду вечером домой. Смотрю — в грязи играют дети. Присмотрелся — мои. Оказались мы в районе новостроек. Стекло, бетон, однообразные дома. Я говорю Найману: — Уверен, что Пушкин не согласился бы жить в этом мерзком районе. Найман отвечает: — Пушкин не согласился бы жить... в этом году! Найман и Бродский шли по Ленинграду. Дело было ночью. — Интересно, где Южный Крест? — спросил вдруг Бродский. (Как известно, Южный Крест находится в соответствующем полушарии.) Найман сказал: — Иосиф! Откройте словарь Брокгауза и Эфрона. Найдите там букву "А". Поищите слово "Астрономия". Бродский ответил: — Вы тоже откройте словарь на букву "А". И поищите там слово "Астроумие". Воскобойников: — Разве не все мы — из литобъединения Бакинского? — Мы, например, из гоголевской "Шинели". У Валерия Грубина, аспиранта-философа, был научный руководитель. Он был недоволен тем, что Грубин употребляет в диссертации много иностранных слов. Свои научные претензии к Грубину он выразил так: — Да хули ты выебываешься?! Встретились мы как-то с Грубиным. Купили "маленькую". Зашли к одному старому приятелю. Того не оказалось дома. Мы выпили прямо на лестнице. Бутылку поставили в угол. Грубин, уходя, произнес: — Мы воздвигаем здесь этот крошечный обелиск! Грубин предложил мне отметить вместе ноябрьские торжества. Кажется, это было 60-летие Октябрьской революции. Я сказал, что пить в этот день не буду. Слишком много чести. А он и говорит: — Не пить — это и будет слишком много чести. Почему же это именно сегодня вдруг не пить! Оказались мы с Грубиным в Подпорожском районе. Блуждали ночью по заброшенной деревне. И неожиданно он провалился в колодец. Я подбежал. С ужасом заглянул вниз. Стоит мой друг по колено в грязи и закуривает. Такова была степень его невозмутимости. Пришел к нам Грубин с тортом. Я ему говорю: — Зачем? Какие-то старомодные манеры. Грубин отвечает: — В следующий раз принесу марихуану. Лида Потапова говорила: — Мой Игорь утверждает, что литература должна быть орудием партии. А я утверждаю, что литература не должна быть орудием партии. Кто же из нас прав? Бобышев рассердился: — Нет такой проблемы! Что тут обсуждать?! Может, еще обсудим — красть или не красть в гостях серебряные ложки?! Министр культуры Фурцева беседовала с Рихтером. Стала жаловаться ему на Ростроповича: — Почему у Ростроповича на даче живет этот кошмарный Солженицын?! Безобразие! — Действительно, — поддакнул Рихтер, — безобразие! У них же тесно. Пускай Солженицын живет у меня... В Ленинград приехал Марк Шагал. Его повели в театр имени Горького. Там его увидел в зале художник Ковенчук. Он быстро нарисовал Шагала. В антракте подошел к нему и говорит: — Этот шарж на вас, Марк Захарович. Шагал в ответ: — Не похоже. Ковенчук: — А вы поправьте. Шагал подумал, улыбнулся и ответил: — Это вам будет слишком дорого стоить. Умер Алексей Толстой. Коллеги собрались на похороны. Моя тетка спросила писателя Чумандрина: — Миша, вы идете на похороны Толстого? Чумандрин ответил: — Я так прикинул. Допустим, умер не Толстой, а я, Чумандрин. Явился бы Толстой на мои похороны? Вряд ли. Вот и я не пойду. По Ленинградскому телевидению демонстрировался боксерский матч. Негр, черный как вакса, дрался с белокурым поляком. Диктор пояснил: — Негритянского боксера вы можете отличить по светло-голубой полоске на трусах. Бегаю по инстанциям. Собираю документы. На каком-то этапе попадается мне абсолютно бестолковая старуха. Кого-то временно замещает. Об эмиграции слышит впервые. Брезгливый испуг на лице. Я ей что-то объясняю, втолковываю. Ссылаюсь на правила ОВИРа. ОВИР, мол, требует, ОВИР настаивает. ОВИР считает целесообразным...Наконец получаю требуемую бумагу. Выхожу на лестницу. Перечитываю. Все по форме. Традиционный канцелярский финал: "Справка дана /Ф.И.О./ выезжаюшему..." И неожиданная концовка: "...на постоянное место жительства — в ОВИР". Гений — это бессмертный вариант простого человека. Когда мы что-то смутно ощущаем, писать, вроде бы, рановато. А когда нам все ясно, остается только молчать. Так что нет для литературы подходящего момента. Она всегда некстати. Дело происходит в нашей русской колонии. Мы с женой садимся в лифт. За нами — американская семья: мать, отец, шестилетний парнишка. Последним заходит немолодой эмигрант. Говорит мальчику: — Нажми четвертый этаж. Мальчик не понимает. Нажми четвертый этаж! Моя жена вмешивается: — Он не понимает. Он — американец. Эмигрант не то что сердится. Скорее — выражает удивление: — Русского языка не понимает? Совсем не понимает? Даже четвертый этаж не понимает?! Какой ограниченный мальчик! Роман Якобсон был косой. Прикрывая рукой левый глаз, он кричал знакомым: — В правый смотрите! Про левый забудьте! Правый у меня главный! А левый — это так, дань формализму... Хорошо валять дурака, основав предварительно целую филологическую школу!.. Якобсон был веселым человеком. Однако не слишком добрым. Об этом говорит история с Набоковым. Набоков добивался профессорского места в Гарварде. Все члены ученого совета были — за. Один Якобсон был — против. Но он был председателем совета. Его слово было решающим. Наконец коллеги сказали: — Мы должны пригласить Набокова. Ведь он большой писатель. — Ну и что? — удивился Якобсон. — Слон тоже большое животное. Мы же не предлагаем ему возглавить кафедру зоологии! Аксенов ехал по Нью-Йорку в такси. С ним был литературный агент. Американец задает разные вопросы. В частности: — Отчего большинство русских писателей-эмигрантов живет в Нью-Йорке? Как раз в этот момент чуть не произошла авария. Шофер кричит в сердцах по-русски: "Мать твою!.." Вася говорит агенту: "Понял?" К нам зашел музыковед Аркадий Штейн. У моей жены сидели две приятельницы. Штейну захотелось быть любезным. — Леночка, — сказал он, — ты чудно выглядишь. Тем более — на фоне остальных. Помню, Иосиф Бродский высказывался следующим образом: — Ирония есть нисходящая метафора. Я удивился: — Что значит нисходящая метафора? — Объясняю, — сказал Иосиф, — вот послушайте. "Ее глаза как бирюза" — это восходящая метафора. А "ее глаза как тормоза" — это нисходящая метафора. Бродский перенес тяжелую операцию на сердце. Я навестил его в госпитале. Должен сказать, что Бродский меня и в нормальной обстановке подавляет. А тут я совсем растерялся. Лежит Иосиф — бледный, чуть живой. Кругом аппаратура, провода и циферблаты. И вот я произнес что-то совсем неуместное: — Вы тут болеете, и зря. А Евтушенко между тем выступает против колхозов... Действительно, что-то подобное имело место. Выступление Евтушенко на московском писательском съезде было довольно решительным. Вот я и сказал: — Евтушенко выступил против колхозов... Бродский еле слышно ответил: — Если он против, я — за. Иосиф Бродский любил повторять: — Жизнь коротка и печальна. Ты заметил чем она вообще кончается? Помню, раздобыл я книгу Бродского 64 года. Уплатил как за библиографическую редкость приличные деньги. Долларов, если не ошибаюсь, пятьдесят. Сообщил об этом Иосифу. Слышу: — А у меня такого сборника нет. Я говорю: — Хотите, подарю вам? Иосиф удивился: — Что же я с ним буду делать? Читать?! Заговорили мы в одной эмигрантской компании про наших детей. Кто-то сказал: — Наши дети становятся американцами. Они не читают по-русски. Это ужасно. Они не читают Достоевского. Как они смогут жить без Достоевского? На что художник Бахчанян заметил: — Пушкин жил, и ничего. Вайль и Генис ехали сабвеем. Проезжали опасный, чудовищный Гарлем. Оба были сильно выпившие. На полу стояла бутылка виски. Генис курил. Вайль огляделся и говорит: — Сашка, обрати внимание! Мы здесь страшнее всех! У Лемкуса в одной заметке было сказано: "Как замечательно говорил Иисус Христос — возлюби ближнего своего!" Похвалил талантливого автора. Молодой Андрей Седых употребил в газетной корреспонденции такой оборот: "...Из храма вынесли огромный ПОРТРЕТ богородицы..." Юнна Мориц в Грузии. Заказывает стакан вина. Там плавают мухи. Юнна жалуется торговцу-грузину. Грузин восклицает: — Где мухи — там жизнь! Сцена в больнице. Меня везут на процедуру. На груди у меня лежит том Достоевского. Мне только что принесла его Нина Аловерт. Врач-американец спрашивает: — Что это за книга? — Достоевский. — "Идиот"? — Нет, "Подросток". — Таков обычай? — интересуется врач. — Да, — говорю, — таков обычай. Русские писатели умирают с томом Достоевского на груди. Американец спрашивает: — Ноу Байбл? (Не Библия?) — Нет, — говорю, — именно том Достоевского. Американец посмотрел на меня с интересом.