[аустерлиц]

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ

Тема предчувствий
Зигзаги
Волны
Отваги
Полны,
И саги
Луны
Во влаге
Слышны!
Запрета
В искусстве
Мне нет.
И это
Предчувствий
Сонет.
1894

* * *
Хорошо бы нам додуматься
До весенних песен птиц,
Но шумит немолчно улица
Гордым грохотом столиц.

Хорошо бы мне довериться
Взорам нежным и простым,
Но в ночном сияньи месяца
Слишком манит дальний дым.

Хорошо любить в созвучии
Верность буквы и черты,
Но мечта — звезда падучая —
Видит бездны с высоты.
1901

* * *
Я не видал таинственных лесов
Безудержной природы Индостана,
Причудливых китайских городов
И белых скал льдяного океана;
Не вел войска на приступы твердынь,
И не был венчан в бранном шуме стана;
Дней не влачил в толпе своих рабынь,
Не проходил, протягивая руку,
В чертоги всех богатств и всех богинь;
Не созерцал во всех пределах муку
На лицах мучеников, как судья;
С возлюбленной не пережив разлуку,
Под ноги смерти не бросался я.
Я многого не видел и не встретил,
Пылинка в миллиардах — жизнь моя!
Но до вопросов кто-то мне ответил —
И в безднах я стою без уст и слов…
И светлый мой полет сквозь них не светел.
Грядущих не увижу городов,
Не посещу всех тайн земного круга,
С героями не встречусь всех веков.
Но где в стране от севера до юга
Восторг безвестный обретет душа,
Безвестный трепет скорби и испуга?
Мы все проходим жизнь, как он, спеша,
Возможности переживаем в грезах;
От тихих снов под сводом шалаша
До высшего блаженства в тайных слезах,
И, список чувств запомнив наизусть,
Судьбе, при одобреньях и угрозах,
Мы равнодушно повторяем: пусть!
1904

* * *
Две тени милые, два данные судьбой
Мне ангела…
Пушкин

Как ангел тьмы и ангел света,
Две тени строгие со мной,
И властно требуют ответа
За каждый день и подвиг мой.

Один, «со взором серафима»,
Лелеет сон моей души,
Другой, смеясь, проходит мимо
И дерзко говорит: спеши!

Но лишь я вслед за ним дерзаю,
Бросаясь в гибельный хаос, —
Другой зовет к земному маю,
К блаженству думы, к счастью слез.

И каждый вечер — двое! двое!
Мне произносят приговор:
Тот — неземное, тот — земное
Кляня, как ужас и позор.

Но неземное сходно с бездной,
В которую готов я пасть,
А над земным свой полог звездный
Волшебно распростерла страсть.

И я, теряя в жизни грани,
Не зная, душу где сберечь,
В порыве темных отрицаний
На ангелов взношу свой меч!
1911

Больше никогда
Когда Данте проходил по улице, девушки шептали:
«Видите, как лицо его опалено адским пламенем!»
Летописец XIV века

Больше никогда на нежное свиданье
Не сойду я в сад, обманутый луной,
Не узнаю сладкой пытки ожиданья
Где-нибудь под старой царственной сосной.

Лик мой слишком строгий, как певца Inferno,
Девушек смущает тайной прошлых лет,
И когда вдоль улиц прохожу я мерно,
Шепот потаенный пробегает вслед.

Больше никогда, под громкий говор птичий,
Не замру вдвоем у звонко-шумных струй…
В прошлом — счастье встречи, в прошлом — Беатриче,
Жизни смысл дающий робкий поцелуй!

В строфах многозвучных, с мировой трибуны,
Может быть, я вскрою тайны новых дней…
Но в ответ не встречу взгляд смущенно-юный,
И в толпе не станет чей-то лик бледней.

Может быть, пред смертью, я венок лавровый
Смутно угадаю на своем челе…
Но на нем не лягут, как цветок пунцовый,
Губы молодые, жаркие во мгле.

Умирают молча на устах признанья,
В мыслях скорбно тают страстные слова…
О, зачем мне снятся лунные свиданья,
Сосен мягкий сумрак и в росе трава!
1914

* * *
Мелькали мимо снежные поляны,
Нас увозил на запад sleeping-car,
В тот край войны, где бой, где труд, где раны,
Где каждый час — пальба, все дни — пожар.

А мы, склонясь на мягкие диваны,
В беседах изливали сердца жар,
Судили мы поэта вещий дар
И полководцев роковые планы, —

То Пушкин, Достоевский, Лев Толстой
Вставали в нашей речи чередой,
То выводы новейшие науки…

А там, вдали, пальба гремела вновь,
На белый снег лилась потоком кровь
И люди корчились в предсмертной муке…
1915

Бесконечность
Опять, как всегда и везде, —
В Москве, как в Судане,
В дни радио, как на грани преданий, —
В вечереющей сини
Звезда посылает звезде
Пучки светящихся линий…

Звездное небо — и Кант!
Законы миров — и Лаплас!
На землю глядит великан
Аргусом в тысячу глаз.

А Земля,
Дремля,
Любовников близя устами
И ласками,
Отвечает мечтами
И сказками…

Нет!
Не пастухи ль Халдей следили ход планет?
Не тысячи ль умов (из всех земных историй)
Жгли глазом глубь небес с высот обсерваторий?
Не никли ль мудрые над тайной далей тех?
Вслед за Коперником, небесных толп стратег
Законов не дал ли мирам (спор с божествами!)?
— «Гордитесь, смертные, он жил меж вами!»

Все приходило в равновесье. Было
Все ясно… Но мечта дробила
Ту ясность. Ум кричал: «Я не хочу
Безгранности, где и лучу
Нет окончанья! Если нет предела,
То я хочу быть тоже выше тела,
А если всё — тела, так я
Не верю в бесконечность бытия!»

Да, он не верил, верить не хотел,
Привыкший знать пределы тел.
И снова неба круг овальный —
Арена распрей, цирк борьбы.
Об «актуальной» и «виртуальной»
Спор длят конечные рабы.

На тайну кинуть бы аркан!
И слышен свист бессильных ласс…
А тот же смотрит великан
На Землю: Аргус с тысячами глаз.

Столетье длится эта сшибка;
Бойцов разъединяет смерть.
«Бежать? куда? где правда, где ошибка?
Опора где, чтоб руки к ней простерть?»
Принципы относительности ставят
Пределы бесконечности. На ум
Та грань без граней тоже давит.
«Нет врачества!» — он стонет, как Наум.

Мы в бесконечности? иль мы в конечности?
Иль рано разуму познать?
И мысль нам надо пеленать,
А не водить в уборе подвенечном?
Иль нам познанье вовсе не дано,
И все — игра «воззрений» или «категорий»,
И все равно,
Сверлим ли небо мы с высот обсерваторий!

А все, как повелось давно…
Везде,
В Москве, как и в Лагоре,
Звезда влечет к звезде
В вечерней сини
Пучки лучистых линий.
Земля,
Дремля,
Любовников роднит устами
И ласками,
Ей тайны разрешать — мечтами
И сказками.
1924

www.prosv.ru/ebooks/lib/69_Brusov/12.html
(Стихотворения, не включавшиеся
В. Я. Брюсовым в сборники)

Гиппиус о Брюсове: Дело в том, что Брюсов — человек абсолютного, совершенно бешеного честолюбия. Я говорю «честолюбия» лишь потому, что нет другого, более сильного слова для выражения той страстной «самости», самозавязанности в тугой узел, той напряженной жажды всевеличия и всевластия, которой одержим Брюсов. Тут иначе как одержимым его и назвать нельзя. Это в нем не сразу было видно. Почему? Да потому, что заботливее всего скрывается пункт помешательства. У Брюсова же в этой точке таилось самое подлинное безумие. Ну, а скрывать, если хотел он что-нибудь скрыть, он умел. Самые дюжинные безумцы хитры на скрывание пунктиков. А Брюсов, крайне ловкий от природы, вне этой точки был разумен, сдержан, холодно и остро насмешлив, очень владел собою. (Говорю о Брюсове тех первых годов.) Он отлично видел людей и знал, на сколько пуговиц перед каждым стоит застегнуться. Что какое-то безумие есть в нем, сидит в нем,— это видели почти все; где оно, в чем оно,— не видел почти никто. Принимали огонек, мелькавший порою в глубоко сидящих, сближенных глазах, за священное безумие поэта. Против такого восприятия Брюсов, конечно, ничего не имел. Он не прочь был даже усилить впечатление, где можно, насколько можно. Отсюда его «демонические» и всякие другие позы. Честолюбие может быть лишь одной из страстей, и в этом случае оно само частично: честолюбие литературное, военное, ораторское, даже любовное; тогда другие страсти могут с ним сосуществовать, оставаясь просто себе страстями. Так, военное честолюбие вполне совместимо со страстью к женщинам, или честолюбие литературное со страстью к вину, что ли. Но брюсовское «честолюбие» — страсть настолько полная, что она, захватив все стороны существования, могла быть — и действительно была — единственной его страстью. Любил ли он искусство? Любил ли он женщин, вот этих своих «mille e tre»? Нет, конечно. Чем он мог любить? Всесъедающая страсть, единственная, делала из женщин, из вина, из карт, из работы, из стихов, даже собственных,— только ряд средств, средств, средств... В конце концов и сам Брюсов (как это ни парадоксально) должен был стать для нее средством. Цель лишь она. В расцвет его успеха — глупые, но чуткие люди говорили: Брюсов холодный поэт. Самые «страстные» его стихи не зажигали их. Еще бы! Самые «страстные» стихи его — замечательно бесстрастны: не Эрос им владеет. Ему нужна любовь всех mille e tre, всех; З. Н. Гиппиус "Живые лица"

@темы: литература